Исаак Моисеевич Фильштинский (1918-2013) — российский и советский историк, литературовед, востоковед, арабист, автор ряда трудов по истории арабской литературы и исламской культуры. В 1949 году, будучи преподавателем Военного института иностранных языков, был арестован и осужден на десять лет по статье 58.10 с пересмотром позже на 59.7 («разжигание национальной вражды»). Отбывал срок в Каргопольлаге в Архангельской области. В 1955 освобожден по амнистии, в 1957 реабилитирован. Ниже представлен заключительный фрагмент из его книги мемуаров «Мы шагаем под конвоем», посвященной пребыванию в лагере.
Это горькое слово "свобода"
Я откровенно радовался смерти Сталина. Был убежден, что теперь в стране произойдут большие перемены. Однако мои надежды разделяли далеко не все зека. Многие лагерные мудрецы были настроены мрачно, полагали, что к власти придет Маленков, которого считали одним из главных палачей, и все пойдет по-старому, а то и хуже. Вспоминали его роль в организации ленинградских процессов пятидесятых годов и многое другое. Оптимистично смотрел на будущее лишь один из моих солагерников — человек простой, но со здравым смыслом, бывший директор какого-то ленинградского магазина. Он бежал из немецкого плена, где пробыл всего один месяц, вышел к Советской Армии, воевал, а после войны был осужден за сотрудничество с врагом на десять лет. В первый же день после смерти Сталина он мне сказал:
— Теперь они его заколотят в гроб, отпоют и начнут крутить колесо в другую сторону. Ведь не может же страна вечно существовать, держа за колючей проволокой пятнадцать миллионов человек!
Хотя в принципе мой собеседник оказался прав, он ошибся в сроках. В России все делается небыстро. Поначалу все говорило, что для оптимизма нет больших оснований. Хотя реабилитировали «врачей-убийц» и прошла широкая амнистия уголовникам, в результате которой на волю вышли целые банды воров и бандитов, мы, политики, как сидели, так и продолжали сидеть. Из нашего лагеря вышло на волю лишь несколько человек, осужденных по пятьдесят восьмой статье на срок до пяти лет. Позднее, с приходом к власти Хрущева, было принято решение начать разгрузку тюрем и лагерей, но так, чтобы не нанести ущерба производству. Таким образом, и при Хрущеве действовало старое правило — пусть лучше невинные люди будут в заключении, лишь бы крутилась производственная машина. Таковы были представления у руководителей первого в истории социалистического государства о ценности человеческой жизни!
За все годы моего заключения я не припоминаю случая, чтобы на волю по прекращении дела вышел хоть один из осужденных по пятьдесят восьмой статье. Все сидели от звонка до звонка, а после окончания срока либо отправлялись в вечную ссылку, либо получали право жить лишь в отдаленных от больших городов районах. Кое-кого из политических выпустили в конце 1953 года, но реально мы ощутили перемены лишь в 1954-м. Я помню, как лагерь облетела весть, что некий Софронов, сидевший по статье пятьдесят восемь, один Б (был в плену), выходит на свободу с полной реабилитацией. Добрая половина обитателей лагеря набилась в тесный барак, чтобы посмотреть на счастливчика. Софронов сидел на нарах и тупо смотрел по сторонам, силясь понять и осмыслить происходящее. Дня через два — новое сообщение: два двадцатипятилетника, литовца, освобождаются «по чистой», то есть по прекращении дела. После этого каждые несколько дней одному-двум лагерникам сообщалось о благоприятном пересмотре их дел. Освобождение безвинно осужденных людей растянулось почти на три года.
За все годы заключения я не написал ни одной жалобы. Все, что я думал и что сказал, что было признано клеветническими измышлениями и за что мне дали столь большой срок, было истинной правдой, и я не намерен был просить прощения. Впрочем, я хорошо понимал, что это было бы и бесполезно. Прошение о пересмотре моего дела отец написал по собственной инициативе.
Последний год в лагере я работал на погрузке. Однажды на завод позвонил кто-то из жилой зоны, кажется, нарядчик, и сообщил, что один заключенный из нашей бригады на следующий день идет на освобождение. Заведующий погрузкой почему-то решил, что речь идет обо мне, и начал меня поздравлять. Я отнесся к сообщению с недоверием. И действительно, как выяснилось на следующий день, речь шла о ком-то другом.
— Моисеич, не тушуйся, — сказал мне работяга из нашей бригады, как все старые лагерники, суеверный, — тебя дернули, это примета, теперь вскорости освободят.
Спустя месяц, возвращаясь в зону после тяжелой погрузки поздно вечером и проходя мимо барака управления, я вдруг отчетливо услышал свою фамилию. До сих пор для меня остается загадкой, как это могло получиться. Стояла зима, все окна в конторе были тщательно заделаны, и услышать с улицы сказанные в помещении слова было решительно невозможно. Это была какая-то сверхъестественная интуиция.
Перескакивая через ступеньки, я вбегаю в контору, поднимаюсь на второй этаж и влетаю в комнату, где сидит дежурный офицер. Он разговаривает по телефону и, увидев меня, орет:
— Чего надо? Вон отсюда!
— Что с Филыптинским? — не контролируя себя, ору я в ответ еще громче.
Услышав мою фамилию, офицер некоторое время молчит, а потом уже другим голосом говорит:
— Телефонограмма из лагерного управления. Будем тебя готовить завтра на освобождение.
В эту ночь я плохо сплю и нахожусь во власти какого-то странного чувства. Это не радость, а какая-то поднимающаяся из глубины и все растущая горечь. Я пропускаю через сознание все бессмысленно прошедшие в лагере годы: тяжелую, порой непосильную работу, оскорбления, мат надзора, конвоя и солагерников, голод и холод. Теперь этот чиновник, капитан, сообщает мне, что завтра меня будут готовить на освобождение. Благодарствую!
Утром меня фотографируют во всей моей зековской амуниции, я обхожу с бегунком зону (администрация должна быть уверена, что я не унесу лагерное имущество: ботинки, бушлат или валенки). Оказывается, за все годы заключения я так и не сумел заработать на всю эту одежонку! Принимая от меня лагерные тряпки, добрый каптерщик, зека, сидящий по пятьдесят восьмой статье, сует мне пару нового белья, и у меня образуется узелок килограмма на полтора — это все имущество, которое я накопил за шесть лет, перевоспитываясь трудом. Я получаю в бухгалтерии накопившиеся на моем лицевом счету за все отсиженные годы деньги. Частично это остаток тех денег, которые иногда присылал мне отец и которые мне на руки не выдавали, а частично— «от начальничка». Беспокоясь о моей после лагерной судьбе, бухгалтерия лагеря ежемесячно вычитала из моей грошовой зарплаты некий процент «в фонд освобождения», и вот теперь я — счастливый обладатель огромного, по моим понятиям, капитала в размере шестисот с лишним рублей «старыми деньгами».
Во второй половине дня я наконец получаю справку об освобождении и выхожу на вахту. Как выясняется, я не реабилитирован. С меня снято обвинение по пятьдесят восьмой статье, но… статью переквалифицировали на другую — пятьдесят девятую, пункт семь, по которой полагается срок до двух лет. Таким образом, я подпадаю под амнистию. Вообще-то пятьдесят девятая статья посвящена таким преступлениям, как бандитизм, а в особом, седьмом пункте речь идет о наказании за разжигание национальной вражды. Веселенькое дело! Я никогда, ни в лагере, ни на воле, не встречал человека, осужденного по этой статье. Уж и не знаю, за что мне выпала такая особая честь. Но стоила мне эта статья почти двухлетней борьбы уже на воле за полную реабилитацию, которой я добился лишь в 1957 году.
Предстоит получить «имущество», изъятое у меня в Москве в момент ареста, и я отправляюсь в спецчасть лагеря. Изучив мой документ об освобождении, молодая женщина выдает мне два диплома, справку о защите в МГУ диссертации, медали и еще какую-то мелочь.
— А пояс от брюк и шнурки от ботинок, изъятые у меня в момент ареста, где? — с трудом владея собой, исступленно и злобно кричу я.
Женщина смотрит на меня со страхом, видно, соображая, не сумасшедший ли я, и, запинаясь, говорит:
— Это все, что нам шесть лет тому назад прислали из Лефортовской тюрьмы.
Я забираю свое имущество и выхожу из спецчасти. Мне стыдно за мой нелепый срыв. Ведь эта молодая девчонка в каптерке в моей судьбе и вовсе не виновата.
До отхода московского поезда остается еще много часов, и я захожу перекусить в местную столовую. Перед окошком раздатчицы я капризничаю и качаю права: почему все холодное? Можно подумать, что до этого дня я обедал только в московском «Метрополе». Раздатчица с любопытством на меня смотрит: по характеру речи я вроде бы не из блатных и даже не из приблатненных. Ей понятно мое состояние — за годы работы она видела немало выходящих на волю зека.
— Освободился?
— Два часа тому назад.
— Я и сама психовала, когда освободилась. Это пройдет, — говорит она и накладывает мне полную миску гуляша.
Я ем не торопясь, чтобы полностью оценить вкусовые достоинства вольного блюда.
На дворе февраль, а у меня на голове рваная лагерная шапка-ушанка. Возникает желание принарядиться. Захожу в местный универмаг и за пять рублей покупаю какую-то шапку из собачьего меха, предварительно долго примеряя ее перед зеркалом. Шапка по качеству не лучше лагерной, но все же другая.
Теперь, наконец, я могу отправиться на станцию за билетами. Вообще-то, по правилам мне надлежит получить паспорт в местном районном центре, но я принимаю решение ехать прямо в Москву. На станции я вижу нескольких знакомых уголовников, также освободившихся сегодня из нашего лагеря. Они уже под хмельком, и мне не очень хочется ехать с ними в одном вагоне. Я покупаю купейный билет, надеясь таким образом избежать ненужных встреч. Отходя от кассы, я замечаю человека, который пристально на меня смотрит. Это представитель какого-то латвийского предприятия, приезжавший в лагерь за пиломатериалами. Накануне во время погрузки, он видел меня и уловил из разговора, что мне еще сидеть и сидеть. Он, видимо, думает, что я собрался в побег. Мне это кажется забавным, и я не делаю попыток рассеять его заблуждение.
На станции я встречаю знакомую женщину, бывшую лагерницу, отсидевшую срок, вышедшую замуж за бывшего лагерника и работающую в поселке. Она едет в отпуск в Москву, к отцу. Мы уславливаемся, что в дороге она навестит меня в вагоне. Но вот, наконец, должен прибыть поезд Воркута — Москва. На станцию прибегает меня проводить мой друг Иван Андреевич Бондин. Все эти годы мы проработали вместе на заводе, и он только что вместо меня провел очередную погрузку. Подходит поезд, и мы обнимаемся на прощание. «Жду тебя с последней почтой», — говорю я, повторяя слова персонажа из рассказа Джека Лондона. Поезд трогается. Я смотрю в окно. Позади остаются леса и болота Архангельской области, конвои и собаки, барачная духота, лесопилка, бесконечные бревна и доски. Прощай, Ерцево. Шесть лет молодой загубленной жизни. Но я выстоял и еще жив, жив!
Однако приключения мои не кончились. Я захожу в купе и вижу знакомые форменные кителя и фуражки с розовыми кантами. Три офицера из дальних лагерей. Они смотрят на меня враждебно и настороженно. Мой вид не вызывает у них сомнения — освободившийся лагерник. Я ругаю себя за мысль ехать в купейном вагоне, кидаю узелок на верхнюю полку и выхожу в коридор. Из соседнего вагона приходит моя знакомая, и я шепотом сообщаю ей о неудаче со спутниками. Она уходит. Я стою у окна и курю. Проходит минут пять, и вдруг открывается дверь вагона и появляется компания моих солагерников. Приятельница по глупости сказала им, что я еду в одном купе с лагерными охранниками и меня обижают. Ребята крепко выпили и рады всякому поводу учинить драку с ненавистными начальничками, а тут такой отличный повод. У меня мелькает мысль: ребята устроят дебош, кого-либо отколотят или даже изувечат, и я снова попаду в лагерь, на этот раз как инициатор хулиганской выходки. Я умоляю непрошеных защитников: «Ребята, меня никто не обижает!» После долгих уговоров мои разочарованные дружки удаляются. Я с облегчением вздыхаю, вхожу в купе, залезаю на полку и ухожу в свои мысли. Впереди меня ждут заботы, заботы.
Освободившийся за год до меня мой друг М. прислал в лагерь письмо, в котором с суровой прямотой сообщал по пунктам всю правду: мать вскоре после моего ареста умерла от непонятной болезни, скорее всего, просто от горя, жена вышла замуж и родила от нового мужа ребенка, ВАК лишил меня ученой степени, устроиться нашему брату в Москве нелегко, и он все еще обивает пороги разных учреждений в поисках работы. Письмо кончалось словами: «Скорее приезжай, будешь сам улаживать свои дела». «Ничего себе, дела!» — думаю я.
В Москве я схожу с поезда и беру такси, не хочется в лагерной телогрейке щеголять в городе.
— Освободился? — спрашивает водитель.
— А что, видно? — отвечаю я вопросом на вопрос.
— Каждый день вожу с вокзала вашего брата, — смеется он.
На радостях я отваливаю ему от своих богатств двойную плату.
Мое появление в коммунальной квартире вызывает сенсацию. Соседские девочки за годы моего отсутствия выросли. Они затаскивают меня к себе в комнату и кормят. Кто-то бежит искать отца. Начинаю привыкать к московской жизни. Все вокруг такие вежливые. В троллейбусе какая-то женщина говорит мне: «Передайте, пожалуйста, на билет», — и хотя эта формула стилистически не безупречна, я с благодарностью спешу выполнить просьбу. Я слышу на улице мат и воспринимаю его как младенческий лепет или как мирную беседу воспитанных девиц. На погрузке не так ругались! Я оказываюсь свидетелем драки. Все расходятся живы и здоровы. Почему-то вспоминаю первый день в лагере и столкновение с уголовником, обещавшим высадить мне гвоздем глаз, если я не буду дергать за него на сортплощадке доски. Смотрю на шагающих по улице людей, и мне все время кажется, что я ношу какую-то неведомую им тайну. Когда я встречаю в компании бывших зека, мы улыбаемся друг другу со значением. Мы — что-то вроде масонского ордена и храним особые секреты, в которые другие не посвящены. Да и что они могут понимать в наших былых и нынешних заботах? Мне нужно прописаться в Москве, и я отправляюсь в милицию. Паспортистка с подозрением смотрит на мою справку об освобождении. Ведь у меня бандитская статья! Правда, я амнистирован, но все же…
Она отправляет меня за разрешением на прописку к начальнику уголовного розыска. Открывается железное окошко, кто-то берет мои документы и опускает железный намордник, почти такой же, какие были в Лефортовской тюрьме. Проходит минут десять, окошко вновь открывается, из него высовывается голова высокого милицейского чина. Он с любопытством на меня смотрит — я не его клиент, однако ему интересно взглянуть на человека, который кого-то когда-то обозвал жидовской мордой. Теперь за подобные преступления никого не наказывают, а раньше за него или за подобные ему давали эту статью. Но статья эта, вроде бы, ко мне не подходит.
Я начинаю хлопотать о реабилитации и об устройстве на работу. Я готов на любую: библиотекарем в районную библиотеку, корректором в типографию, учителем, ночным дежурным в больнице. Все безуспешно. Чиновная дама, директор Издательства иностранных словарей, слывущая за человека интеллигентного и либералку, в оскорбительной форме отказав мне в работе, предлагает из милости записать мой телефон «на всякий случай». Но у меня ведь, собственно, нет телефона.
— Не трудитесь, — говорю я, — ведь выражение «я запишу телефон» — обычный прием для вежливого отказа.
— Как угодно, — надменно отвечает дама-патронесса. Начинается изнурительная война с ВАКом. Беседую с ученым секретарем этой организации.
— Вы же занимаетесь наукой, — говорит он, — неужели вы не понимаете, что за шесть лет наука ушла вперед и ваши разработки устарели? Вот и пишите новую диссертацию!
— А вы, что ж, каждые шесть лет лишаете степени всех, кто когда-то защитил диссертацию, на том основании, что их разработки устарели? — парирую я.
Но находится человек, который проявляет ко мне доброе отношение, — это директор Библиотеки иностранной литературы Маргарита Ивановна Рудомино. Сколько бывших лагерников приютила она в стенах библиотеки, сколько приняла на работу изгнанных из разных научных учреждений менделистов-морганистов, генетиков, безродных космополитов и других страшных преступников, превратив таким образом библиотеку в одно из самых культурных и в научном отношении представительных учреждений Москвы. Спасибо ей за это! Меня берут в библиотеку на временную работу, каждые два месяца приказом отчисляют и тут же новым приказом зачисляют. Так я работаю почти два года. Платят мне шестьсот рублей старыми деньгами, а в обязанности мои входит писать аннотации на книги по философии и психологии.
Каждое утро мне на стол наваливают два десятка книг на всех языках (кроме венгерского и финского — для них имеются специальные референты), и я читаю, читаю. Сколько там интересного для меня, изголодавшегося по живому слову! Многие годы психология была фактически под запретом как наука буржуазная, и такие ее области, как социальная психология, национальная психология, бихевиоризм (теория поведения), экспериментальная психология, считались лженаучными, выдумкой буржуазных идеологов и расистов, а книги по этим разделам знаний отправлялись в спецхран. Теперь их извлекали на свет Божий, и я пишу на них аннотации, хотя потребителей этой литературы пока что мало.
И вот однажды меня вызывает Рудомино: пришел какой-то докторант по социальной психологии из закрытого института, и надо показать ему наши фонды. Я радостно бегу его встречать, показываю свои картотеки, увлеченно говорю о каждой книге. Докторант молчит.
— Простите, — говорю я извиняющимся голосом, — может быть, все эти книги вам давно известны. К сожалению, это все, чем библиотека располагает.
— Нет, — говорит мне будущий доктор наук голосом, в котором не чувствуется смущения, — я не владею иностранными языками.
Я в недоумении.
— Как же вы будете работать над темой?
— Ну, — говорит он спокойно, — мне там все, что надо, переведут.
Как и начальники в лагере, он привык жить за счет чужого труда.
Постепенно жизнь налаживается, меня наконец реабилитируют. Те же люди, которые однажды дали моей диссертации положительную характеристику, а затем, когда меня арестовали, ту же самую диссертацию оценили отрицательно, ныне, в новых условиях, подтвердили свой первоначальный положительный отзыв, и мне возвращают степень. Судьба сводит меня с моей будущей женой. Отходит злость, и ко мне возвращается присущее мне от природы благодушие. Но я гоню его от себя прочь. Я не имею права так легко и просто забыть о доносчиках, о мучивших меня во время ночных допросов следователях, о лагерных надзирателях, о чиновниках, отказывавших мне после освобождения в работе. Кто из них хитрый мерзавец, использующий свое служебное положение в корыстных целях, а кто — оболваненный идиот, ломавший жизнь людям, но для себя не извлекавший из этого занятия большой пользы? Я еще не знаю, что и в моей последующей жизни подобным людям суждено будет сыграть немалую роль.
Я не люблю, когда бывшие зека, из числа тех, кому не пришлось хлебнуть тяжкого лагерного труда, говорят, что в лагере было неплохо, они там читали, занимались языками и общались с себе подобными интеллектуалами. Это лишь свидетельствует об их душевной сухости и моральной ущербности. Мне повезло. Я вернулся из лагеря живым и сравнительно здоровым, но я не имею права забывать о тех, кому там сломали жизнь. Может быть, поэтому я так часто возвращаюсь мыслью на станцию Ерцево, через которую шли поезда на Воркуту, в Инту и в другие лагеря Дальнего Севера и вижу бесконечную череду товарных составов с мощными прожекторами на крышах и по бокам, которые несколько раз за ночь, грохоча и пылая, подобно огненному вихрю, проносятся мимо нашей станции, унося с собой тысячи человеческих жизней.
О научной и педагогической деятельности Е. М. Мелетинского несомненно будет немало сказано и написано, его научное наследие будут изучать, молодые ученые будут следовать в своих работах его методике и концепциям. Моя задача скромнее, я хочу только на правах одного из старейших друзей Е. М. добавить, насколько мне позволит память, некоторые штрихи к непростой, по сути дела глубоко трагической, истории его жизни.
Наши жизненные пути как-то мистически сближены. Мы родились в одном городе (Харькове), в один год и месяц (Е. М. на 15 дней моложе меня), учились в одном высшем учебном заведении (знаменитом Институте истории, философии и литературы) одновременно, хотя и на разных факультетах, отбывали одновременно назначенный нам так называемым «Особым совещанием» десятилетний срок по обвинению в «антисоветской агитации», отсидеть полностью который «помешала» нам смерть Сталина, и даже по возвращении оба работали в Библиотеке иностранной литературы, приютившей многих «отбывших», уволенных и прочих «дефектных» специалистов, а потом оба стали сотрудниками различных институтов Академии наук, печатались в одном и том же Издательстве восточной литературы, так называемом «Дрейергизе» (по фамилии Олега Константиновича Дрейера, также не боявшегося издавать труды «дефектных» авторов), и соседствовали в одних и тех же томах «Истории всемирной литературы».
В ИФЛИ я знал Е. М. лишь издали. Его трудно было не заметить. Высокий, красивый, окруженный вниманием девушек, которым он часто что-то объяснял, Е. М. невольно привлекал внимание. Обстановка в ИФЛИ в те тридцатые годы была далеко не благостной. То и дело исчезали в никуда профессора и студенты, бушевали комсомольские собрания, на которых клеймили, прорабатывали - кого за неосторожное высказывание, кого за арестованных родителей. Е. М. был в стороне от этих страстей, так как в комсомоле не состоял - явление в те времена довольно редкое, - по-видимому, сказалось воспитание в интеллигентской семье. Война застала его аспирантом ИФЛИ. Как и многие его сверстники, Е. М. немедленно записался в добровольцы и категорически отказывался от всякого «безопасного» варианта службы. Его хотели направить преподавать немецкий язык на военный факультет Института иностранных языков или на организованные при нем курсы военных переводчиков. Он отказался и настоял на том, чтобы его отправили на фронт. На фронте ему предложили остаться переводчиком. Но он рвался на передовую. И в конце концов попал в разведывательную часть.
Рассказывая впоследствии о своем энтузиазме того времени, Е. М. со свойственным ему гротескным юмором иронизировал: «Я думал, чтo я скажу своему внуку, когда он спросит меня: “Дедушка, где ты был в те героические дни?”». Внука у него не было, но в ответ этот гипотетический внук должен был бы услышать: «сначала в окружении, потом в тюрьме».
Из окружения на Южном фронте Е. М. шел прямо на глазах у немцев, переодевшись крестьянином и выдавая себя за армянина. Однако этот камуфляж не всегда срабатывал. Однажды немецкий патрульный остановил его и спросил: «Юде?» («Еврей?»), но судьбе было угодно сохранить Е. М. жизнь: началась бомбежка, и бдительный патрульный убежал в поисках безопасного места.
Благодаря феноменальной памяти, знанию немецкого языка и недюжинной выдержке Е. М., выходя из окружения, запоминал все, что видел и слышал, о передвижении немецких войск на восток. Выйдя к советским частям, он немедленно составил и передал командованию ценнейший, по его мнению, доклад. Вместо благодарности последовал арест и обвинение в шпионаже. О своих мытарствах в тюрьме, об угрозе расстрела, когда большую группу оказавшихся в окружении солдат расстреляли, а его, стоявшего с ними в одном ряду, отвели к следователю, который потребовал, чтобы он «признался в своих тягчайших преступлениях против Родины», Е. М. скромно и скупо рассказывает в своих «Воспоминаниях». «Я бы и признался, - иронически говорил он мне об этом эпизоде, - да не мог придумать никаких преступлений». Однако следователи и судьи оказались более изобретательными и сформулировали абсурдное обвинение: «восхвалял фашистский строй и лично Гитлера» - видимо, потому, что из его рассказов следовало, что из окружения можно выйти, а это обстоятельство само по себе, как они считали, подрывало моральный дух армии.
Когда актированный из тюрьмы, смертельно больной Е. М. добрался до Ташкента, его появление взбудоражило все сообщество преподавателей и студентов филологического факультета, эвакуированных главным образом из Москвы, Ленинграда и других городов. Е. М. немедленно поместили в больницу и общими усилиями выходили.
Атмосфера в САГУ (Среднеазиатском государственном университете) в военные годы была на удивление либеральной. Советская власть и даже советская идеология там почти не ощущались. Поэтому юридически бесправного Мелетинского - не осужденного и не оправданного, просто выпущенного на свободу умирать - удалось устроить на работу, и, несмотря на кошмарную ситуацию (подробно описанную в его «Воспоминаниях»), он даже сумел написать и защитить кандидатскую диссертацию на тему «Драматургия Ибсена». Для характеристики абсурдности его тогдашнего положения перескажу характерный эпизод. Когда Е. М. защитил диссертацию, обожавшие его студентки хотели преподнести ему букет роз. Увидав это, одна «правоверная» преподавательница поспешила их предупредить: «Не надо, он, еще может быть, немецкий шпион».
По окончании войны Е. М. не мог вернуться в Москву и потому обосновался в Петрозаводске, где заведовал кафедрой романо-германской филологии в Карело-финском университете и работал над докторской диссертацией на тему «Герой волшебной сказки», которую успел закончить до нового ареста по тому же обвинению в 1949 году. Примерно за год до его смерти произошел забавный эпизод. Позвонили из петрозаводского отделения ФСБ и сообщили, что у них в архиве хранится рукопись научной работы Е. М., которую они готовы ему прислать, так как теперь он может ее опубликовать. Е. М. в весьма резких тонах от этой услуги отказался, объявив, что эта работа давно опубликована. Однако любезные чиновники все же прислали рукопись, пролежавшую у них с 1949 года.
В 1952 году Е. М. пришлось пережить новое следствие. Карело-финской республике понадобился «персонаж» для организации антисионистского процесса. Вспомнили о Мелетинском. Но со смертью Сталина это следствие прекратилось, и после многомесячного пребывания в петрозаводской тюрьме Е. М. снова привезли в наш лагерь, а вскоре (в 1954 году) и реабилитировали, благодаря неустанным хлопотам больной, прикованной к постели в течение 28 лет, матери.
В наш лагерь, на наш лагерный пункт Е. М. прибыл в 1950 году. Однажды ко мне подошел Г. Померанц, также ифлиец, и сообщил о появлении в карантине его сокурсника Мелетинского, которому надо как-то помочь. Устройство нового лагерника на работу - дело, требующее некоторого житейского опыта и даже ловкости. Я посоветовал Мелетинскому написать три заявления о его мнимых профессиональных возможностях. Разумеется, это был чистый вымысел. Но помог случай. Бывший заключенный, а ныне отбывший свой срок и работавший главным бухгалтером Владзиевский, люто ненавидевший проворовавшихся на воле и угодивших в лагерь так называемых «бытовиков», узнав, что в карантине появилась группа московских и питерских интеллигентов, выбрал нескольких человек, осужденных по 58-й статье, и забрал их в бухгалтерию. Так Е. М. оказался на работе в расчетной ее части. Разумеется, это было для него спасением, ибо «вкалывать» на общих работах после всех предшествовавших мытарств он был не в состоянии.
Так я познакомился с Е. М. Одно из первых моих впечатлений о нем такое. Его вывели из карантина на лесопильный завод и поставили долбить лед и очищать от него внутреннюю дорогу, по которой курсировали перевозившие готовую продукцию лесовозы. Даже очень сильному молодому человеку эта работа трудна. Измученный долгим и тяжким пребыванием в тюрьме под следствием и голодовками, Е. М. с трудом поднимал лом и к концу рабочего дня выполнил ничтожную часть огромной нормы. Это вызвало матерную брань бригадира, который, впрочем, быстро остыл, когда я ему сообщил, через какие тюремные испытания только что прошел еле передвигавший ноги работяга. Сцена эта запомнилась мне навсегда, как и многие другие эпизоды человеческого унижения и страдания в лагере.
Волей судеб (или ГУЛАГа) на нашем ОЛПе (отдельном лагерном пункте) собралось много людей образованных. Возникла своеобразная интеллектуальная жизнь: обмен идеями, споры, прогнозы. В этой жизни Е. М. принадлежала значительная, если не ведущая роль. Думается мне, он оказал немалое влияние на формирование мировоззрения молодых людей, попавших в лагерь прямо со студенческой скамьи. Сам Е. М., в конце концов устроившийся на «придурочную» должность статистика санчасти, умудрялся в лагере заниматься. По его просьбе родные присылали ему книги и журналы. Он в это время очень интересовался новейшими веяниями в естественных науках, мысль его работала напряженно. Иногда он с горечью говорил: «Я просто вижу эти тома, которые мог бы написать».
Над друзьями, ведущими философские споры, Е. М. подтрунивал: «Они без конца решают вопрос о первичном и вторичном». В его сознании, как и в сознании его думающих сотоварищей, происходила ревизия внушенных советским гуманитарным образованием марксистских постулатов. Более того, пересматривались, отбрасывались и великие мифы, завещанные просветителями: вера во всемогущество разума, в неуклонный исторический прогресс. Е. М. возненавидел XVIII век просветителей с их прекраснодушными иллюзиями, столь жестко опровергавшимися всей историей века двадцатого. Иной раз, рассказывая о своих злоключениях, он любил сравнивать себя с вольтеровским Кандидом, не управляющим своей судьбой, а плывущим по воле ее причудливых волн.
Думаю, сложившееся таким образом пессимистическое мировоззрение явилось одной из причин обращения Е. М. к архаике: мифологии и фольклору. (Не забудем, кандидатская его диссертация была посвящена Ибсену.) Впрочем, тому были и другие причины. Во-первых, изучение природы мифологического мышления и созданных в архаическом творчестве архетипов соответствовало сциентистскому складу его ума. Во-вторых, это была как бы общая тенденция. В советские годы ученые, не желавшие соучаствовать в фальсифицирующей науке, делить мыслителей и писателей прошлого на «прогрессивных» и «реакционных» и попрекать их недооценкой роли пролетариата и т. д., как того требовала официальная идеология, старались уйти «в глубь веков»: историки - в археологию и этнографию, филологи - в древность и в Средние века, Ренессанс; в крайнем случае, изучать кого-то «не моложе Кальдерона», по меткому выражению М. А. Лившица.
Поэтому, когда Е. М. наконец удалось устроиться на работу в Институт мировой литературы, он поступил в отдел фольклора, в котором числились самые невежественные сотрудники, и, естественно, оказался там «белой вороной», предметом постоянных нареканий и травли со стороны коллег, возделывавших крохотные фольклорно-этнографические делянки. Их раздражала его образованность, масштаб научного мышления, интерес к широким сопоставлениям и обобщениям. Короче, как говорил сам Е. М., работал «закон уровня», во многом определявший состояние отечественной науки и ее губивший.
С негативным отношением Е. М. столкнулся и при защите докторской диссертации. ВАК, куда поступил донос на Е. М., содержавший политические обвинения, отказался утвердить решение ученого совета о присвоении ему ученой степени на том основании, что его работа «Герой волшебной сказки» имеет не филологический, а исторический характер. Не помогло и вмешательство крупнейших ученых: академиков Жирмунского, Алексеева, Конрада и других, утверждавших, что автор в равной степени заслуживает присуждения степени доктора наук и по истории, и по филологии. Только спустя восемь лет Мелетинскому присвоили степень за диссертацию на тему «Происхождение героического эпоса».
Компаративистскими исследованиями Е. М. занялся позднее, когда перешел в отдел Истории всемирной литературы, где обрел, наконец, «тихую гавань». Его труды вскоре получили мировую известность, его приглашали на различные международные конференции и конгрессы. Е. М. шутил, что мог бы оклеить этими приглашениями проспект Вернадского. Однако бдительные власти его никуда не пускали и даже попрекали, почему, мол, его всюду приглашают, а других сотрудников нет, намекая тем самым на то, что он человек подозрительный. Лишь незадолго до начала перестройки его впервые выпустили в «дружественную Венгрию».
Советская действительность томила Е. М. морально и в относительно благополучные годы. Скептик по природе, он никаких надежд на перемены к лучшему не питал. «Мы все смотрим на этот экран, слушаем эти новости и ждем, что поженятся. Нет, не поженятся!» - говорил он, имея в виду традиционный благополучный конец классических романов. А когда дело как бы дошло до «помолвки» в ельцинские годы, в Е. М. проявился подавленный в советское время общественный темперамент: он активно участвовал в работе «Московской трибуны» - своего рода дискуссионного клуба, созданного Андреем Дмитриевичем Сахаровым, часто выступал там, настаивая на люстрации - запрете занимать руководящие государственные должности для бывших активных партийных функционеров и работников КГБ. Кто знает, каким путем пошла бы история нашей страны, если бы эта идея была реализована.
Именно там, на «Московской трибуне», сложился его оказавшийся столь плодотворным альянс с Юрием Николаевичем Афанасьевым, возникла идея создания РГГУ и в его рамках - Института высших гуманитарных исследований, в котором Е. М. занял место директора и получил наконец возможность научной и педагогической деятельности, отвечающей масштабу его дарования.
Личная жизнь Е. М. также была сложной и на первых этапах в значительной мере определялась событиями внешними, от него не зависевшими. Впервые женился он еще в ИФЛИ на соученице, правоверной советской девушке, которая, узнав об его аресте, немедленно от него дистанцировалась. Вторично женился он в Ташкенте на Ирине Игнатьевне Муравьевой, которая, напротив, после его ареста в 1949 году не задумываясь приняла судьбу жены «врага народа» и посещала его в лагере. Однако долгие годы разлуки не прошли бесследно, и по возвращении Е. М. из лагеря их брак в силу ряда причин распался.
Тридцать счастливых лет прожил Е. М. с Ириной Михайловной Семенко - дочерью расстрелянного в 1938 году известного украинского поэта М. Семенко. Ирина Михайловна была литературоведом, ученицей Л. Я. Гинзбург. Она написала несколько прекрасных книг: «Жуковский», «Поэты пушкинской поры», «Поэтика позднего Мандельштама».
Ирина Михайловна была не только радушной хозяйкой, но и активной участницей научного семинара, который собирался в их доме. Семинар этот возник в результате недолгого преподавания Е. М. на филологическом факультете МГУ. Когда администрация факультета отказалась от его лекций, небольшая группа учеников Е. М. (С. Неклюдов, Л. Новик и другие) продолжала работать под его руководством неофициально. Со временем тематика и состав участников семинара расширились, в его работу включились маститые ученые: Михаил Леонович Гаспаров, Вячеслав Всеволодович Иванов и многие другие. Ирина Михайловна умерла в 1987 году. На склоне лет ангелом-хранителем Е. М. стала его последняя жена Елена Андреевна Кумпан, поэтесса и писательница, активно помогавшая ему в работе и самоотверженно лелеявшая его старость до последнего дня.
Так прошла жизнь, которую двигавший Елеазаром Моисеевичем Мелетинским мощный творческий импульс делал по-своему счастливой, но история нашей многострадальной страны наполнила тяжелыми испытаниями. Все эти испытания он перенес достойно, сохранил доброжелательность, терпимость в отношении к людям и поразительную для человека такого таланта скромность.
Исаак Фильштинский
Фильштинский, Исаак Моисеевич (англ. Isaak Filshtinsky ; 7.10.1918, Харьков - 18.10.2013, Москва), историк, востоковед-арабист, участник правозащитного движения в Советском Союзе.
Биографические сведения
Окончил исторический факультет (по специальности археология) Московского института философии, литературы и истории (1941) и Военный институт иностранных языков (1946).
В 1946–49 гг. учился в адъюнктуре и преподавал в Военном институте иностранных языков.
В 1949 г. был арестован и по политической статье приговорен к десяти годам заключения. Освобожден в 1955 г.
В 1955–58 гг. - библиограф Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы.
С 1958 г. - научный сотрудник Института востоковедения АН СССР, с 1962 г. также преподавал в Институте восточных языков (с 1972 г. - Институт стран Азии и Африки) при Московском университете.
За участие в правозащитном движении в 1974 г. отстранен от преподавания, а в 1978 г. по делу об издании журнала «Евреи в СССР» (см. Самиздат) подвергся обыску и допросу, после чего был уволен из Института востоковедения.
В 1991 г. возобновил преподавание в Московском университете, преподает также в Еврейском университете в Москве.
В 1994 г. защитил докторскую диссертацию на тему «Социокультурная функция словесного искусства в средневековом арабо-мусульманском обществе».
Научные труды
В методологии Фильштинского доминирует культурологический подход: он трактует арабскую средневековую словесность прежде всего как явление культуры, рассматривая ее в широком историческом и социальном контексте.
Фундаментальные труды Фильштинского посвящены средневековой арабской литературе и истории: «Очерки арабо-мусульманской культуры VII-XII вв.» (М., 1971; совместно с Бетси Шидфар, родилась в 1928 г.), «История арабской литературы V – начала X вв.» (М., 1985), «История арабской литературы X–XVIII вв.» (М., 1991), «Халифат под властью династии Омейядов» (М., 2005).
Большинство этих произведений переведены на английский язык и получили широкое признание.
Фильштинский издал также ряд комментированных переводов: «Хроника египетского историка аль-Джабарти» (М., 1962), народные романы «Сират Антар» (М., 1968) и «Сират Сайф» (М., 1975), «Занимательные истории» Ат-Танухи (М., 1985).
В 1994 г. выпустил книгу рассказов из лагерной жизни «Мы шагаем под конвоем». (2-е издание - 1997 г.).
Фильштинский Исаак Моисеевич (р.1918) востоковед
1920. - Переезд семьи в Москву.
1941. - Окончание исторического факультета ИФЛИ. Призыв в армию и направление на военный факультет Института востоковедения.
1940-е гг. - Преподавание в Военном институте иностранных языков (б. Институт востоковедения).
1949, апрель - конец года. - Следствие в Лубянской и Лефортовской тюрьмах. Приговор: 10 лет ИТЛ (ст. 58–10).
1949, конец года - 1955, январь. - Каргопольлаг (Архангельская область). Администрация. Уголовники и «политики». Состав осуждённых по 58-й статье. Женщины в лагере. Быт, нравы, «порядки». Работа на лесопильном заводе и лесобирже (нормировщик, бракер). Окололагерная среда. Побеги из лагеря. Судьба сына лидера обновленчества А.И.Введенского. «Добровольная» подписка заключённых на государственный заём. Национальный вопрос в лагере.
Осужденный по 58-й статье Я.Т. Рокотов. Встречи с ним в лагере и на воле, его реабилитация, последующее осуждение и расстрел.
1953, зима - 1954. - Забастовка в Каргопольлаге с требованием удалить уголовников из жилой зоны. Начальник лагеря М.В.Коробицын. Создание «лагерного правительства» из заключённых. Изменения в жизни лагеря после 1953. Судьбы заключённых.
Известия о смерти матери; уходе жены; о лишении ученой степени.
1955, февраль. - Пересмотр дела И.М. Фильштинского. Переквалификация статьи 58–10 на статью 59-7 («разжигание национальной вражды») и освобождение по амнистии.
1955, 19 февраля - 1957 (?). - Возвращение в Москву. Поиски работы. Поступление в Библиотеку иностранной литературы. Директор библиотеки Маргарита Ивановна Рудомино.
1957. - Реабилитация. Возвращение учёной степени.
1958–1978. - Работа в Институте востоковедения АН СССР.
Участие в правозащитной кампании 1968 г. Отстранение от преподавательской работы в Московском университете. Обыск на квартире (с изъятием самиздатской литературы). Увольнение из Института (1978).
1989–1990-е гг. - Написание книги воспоминаний.
С 1992. - Педагогическая деятельность в Московском государственном университете. Профессор, доктор наук.
Краткая библиография работ И. М. Фильштинского
Фильштинский И. М. История арабской литературы (V- начало Х века). М.: Наука, 1985. 524 с.
Фильштинский И. М. История арабской литературы (X–XVIII веков). М.: Наука, 1991. 724 с.
Фильштинский И. М. Арабская литература в средние века. Словесное искусство арабов в древности и раннем средневековье. М.: Наука, 1977. 290 с.
Фильштинский И. М. Арабская литература в средние века. VIII–IX вв. М.: Наука, 1978. 285 с.
Фильштинский И. М. Арабская классическая литература. М.: Наука, 1965. 310 с.
Фильштинский И. М., Шидфар Б. Я. Очерк арабо-мусульман-ской культуры. М.: Наука, 1971. 256 с.
Жизнь и подвиги Антары: Средневековый народный роман/ Пер. с араб. И. М. Фильштинского и Б. Я. Шидфар; Вступ. ст. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1968. 454 с.
Жизнеописание Сайфа, сына царя Зу Язана: Средневековый народный роман/Пер, с араб. И. М. Фильштинского и Б. Я. Шидфар;
Вступ. ст. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1975. 604 с.
Абу-ль-Аля аль-Маари. Стихотворения/Пер, с араб. А. А. Тарковского; Вступ. ст., примеч., подстрочный пер. И. М; Фильштинского. М.: Худож. лит., 1979. 183 с.
Из классической арабской поэзии/Пер, с араб. С. В. Шервинско-го; Вступ. ст., примеч., подстрочный пер. И. М. Фильштинского. М: Худож. лит., 1979. 317 с.
Ибн-Туфейль. Повесть о Хаййе ибн Якзане/Пер. с араб. И. П. Кузмина; Вступ. ст., коммент. и науч. подготовка текста И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1978. 149 с.
Абу ар-Рахман аль-Джабарти. Египет периода экспедиции Бонапарта (1798–1801)/Пер. с араб., предисл., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1985. 540 с.
Абу Али аль-Мухассин ад-Танухи. Занимательные истории и примечательные события из рассказов собеседников/Пер, с араб., предисл., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1985. 311 с.
Арабская поэзия средних веков/Сост., предисл., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1975. 768 с. (Б-ка всемир. лит.; Т. 20),
Маджун. Стихи о Лейле/Пер, с араб. Е. Елисеева; Вступ. ст., подстрочный пер., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1984. 158 с.
Тысяча и одна ночь: Избранные сказки/Пер, с араб. М. А. Са-лье; Вступ. ст., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1983. 540 с.
Избранные сказки, рассказы и повести из «Тысячи и одной ночи»:
В 5 т./Сост, вступ. ст., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Правда, 1986–1989. Т. I. 605 с.; Т. II. 606 с.; Т. III. 637 с.; Т. IV. 636 с.; Т. V. 588 с.
Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
| Исаак Фильштинский | |
| Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). | |
|
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
|
| Имя при рождении: |
Исаак Моисеевич Фильштинский |
|---|---|
| Род деятельности: | |
| Дата рождения: | |
| Гражданство: |
СССР 22x20px СССР →Россия 22x20px Россия |
| Подданство: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Страна: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Дата смерти: | |
| Отец: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Мать: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Супруг: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Супруга: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Дети: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Награды и премии: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Автограф: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Сайт: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Разное: |
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |
| Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value). | |
| [[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке | |
Исаа́к Моисе́евич Фильшти́нский (7 октября , Харьков - 18 октября , Москва) - российский и советский историк, литературовед , востоковед , арабист .
Биография
Родился в семье инженера Моисея Исааковича Фильштинского. Окончил в 1941 году отделение археологии исторического факультета ИФЛИ , в - Военный институт иностранных языков.
Труды
- «Очерки арабо-мусульманской культуры VII-XII вв.» (М., 1971; совместно с Бетси Шидфар)
- «История арабской литературы V - начала X вв.» (М., 1985)
- «История арабской литературы X-XVIII вв.» (М., 1991)
- «История арабов и Халифата 750-1517 гг.» (М., 2001)
- «Халифат под властью династии Омейядов» (М., 2005)
- «Халиф на час»
- «Синдбад-мореход»
- «Царевич Камар аз-Заман и царевна Будур»
- «Маруф-башмачник»
Переводы
- «Хроника египетского историка аль-Джабарти» (М., 1962)
- народный роман «Сират Антар» (М., 1968)
- народный роман «Сират Сайф» (М., 1975)
- «Занимательные истории» Ат-Танухи (М., 1985)
Мемуары
Напишите отзыв о статье "Фильштинский, Исаак Моисеевич"
Примечания
Ссылки
| Файл:Дмитрий Иванович Менделеев 2.jpg | Это заготовка статьи об учёном из России . Вы можете помочь проекту, дополнив её. |
Отрывок, характеризующий Фильштинский, Исаак Моисеевич
– Всё! Пошли дальше!.. – вдруг, будто очнувшись, воскликнула малышка.На этот раз мы не пошли по так услужливо предлагаемой нам дорожке, а решили двигаться «своим путём», исследуя мир своими же силами, которых, как оказалось, у нас было не так уж и мало.
Мы двинулись к прозрачному, светящемуся золотом, горизонтальному «тоннелю», которых здесь было великое множество, и по которым постоянно, туда-сюда плавно двигались сущности.
– Это что, вроде земного поезда? – засмеявшись забавному сравнению, спросила я.
– Нет, не так это просто... – ответила Стелла. – Я в нём была, это как бы «поезд времени», если хочешь так его называть...
– Но ведь времени здесь нет? – удивилась я.
– Так-то оно так, но это разные места обитания сущностей... Тех, которые умерли тысячи лет назад, и тех, которые пришли только сейчас. Мне это бабушка показала. Это там я нашла Гарольда... Хочешь посмотреть?
Ну, конечно же, я хотела! И, казалось, ничто на свете не могло бы меня остановить! Эти потрясающие «шаги в неизвестное» будоражили моё и так уже слишком живое воображение и не давали спокойно жить, пока я, уже почти падая от усталости, но дико довольная увиденным, не возвращалась в своё «забытое» физическое тело, и не валилась спать, стараясь отдохнуть хотя бы час, чтобы зарядить свои окончательно «севшие» жизненные «батареи»...
Так, не останавливаясь, мы снова преспокойно продолжали своё маленькое путешествие, теперь уже покойно «плывя», повиснув в мягком, проникающем в каждую клеточку, убаюкивающем душу «тоннеле», с наслаждением наблюдая дивное перетекание друг через друга кем-то создаваемых, ослепительно красочных (наподобие Стеллиного) и очень разных «миров», которые то уплотнялись, то исчезали, оставляя за собой развевающиеся хвосты сверкающих дивными цветами радуг...
Неожиданно вся эта нежнейшая красота рассыпалась на сверкающие кусочки, и нам во всем своём великолепии открылся блистающий, умытый звёздной росой, грандиозный по своей красоте, мир...
У нас от неожиданности захватило дух...
– Ой, красоти-и-ще како-о-е!.. Ма-а-амочка моя!.. – выдохнула малышка.
У меня тоже от щемящего восторга перехватило дыхание и, вместо слов, вдруг захотелось плакать...
– А кто же здесь живёт?.. – Стелла дёрнула меня за руку. – Ну, как ты думаешь, кто здесь живёт?..
Я понятия не имела, кем могут быть счастливые обитатели подобного мира, но мне вдруг очень захотелось это узнать.
– Пошли! – решительно сказала я и потянула Стеллу за собой.
Нам открылся дивный пейзаж... Он был очень похож на земной и, в то же время, резко отличался. Вроде бы перед нами было настоящее изумрудно зелёное «земное» поле, поросшее сочной, очень высокой шелковистой травой, но в то же время я понимала, что это не земля, а что-то очень на неё похожее, но чересчур уж идеальное... ненастоящее. И на этом, слишком красивом, человеческими ступнями не тронутом, поле, будто красные капли крови, рассыпавшись по всей долине, насколько охватывал глаз, алели невиданные маки... Их огромные яркие чашечки тяжело колыхались, не выдерживая веса игриво садившихся на цветы, большущих, переливающихся хаосом сумасшедших красок, бриллиантовых бабочек... Странное фиолетовое небо полыхало дымкой золотистых облаков, время от времени освещаясь яркими лучами голубого солнца... Это был удивительно красивый, созданный чьей-то буйной фантазией и слепящий миллионами незнакомых оттенков, фантастический мир... А по этому миру шёл человек... Это была малюсенькая, хрупкая девочка, издали чем-то очень похожая на Стеллу. Мы буквально застыли, боясь нечаянно чем-то её спугнуть, но девочка, не обращая на нас никакого внимания, спокойно шла по зелёному полю, почти полностью скрывшись в сочной траве... а над её пушистой головкой клубился прозрачный, мерцающий звёздами, фиолетовый туман, создавая над ней дивный движущийся ореол. Её длинные, блестящие, фиолетовые волосы «вспыхивали» золотом, ласково перебираемые лёгким ветерком, который, играясь, время от времени шаловливо целовал её нежные, бледные щёчки. Малютка казалась очень необычной, и абсолютно спокойной...